суббота, 29 ноября 2008 г.

Воображение как предвосхищение

В данной статье приводится глава из книги Найссера посвященная его гипотезе о воображении как предвосхищении восприятия. Мы находим эту информацию очень полезной с точки зрения мнемологии и конструирования мнемоник. Обратите внимание, как автор описывает невидимые свойства образов, локомоцию (то есть перемещение в пространстве), схемы образов как когнитивные модели восприятия, контекст как иерархический способ организации схем. Это все наводит на мысль, что корейская мнемоника использовала именной такой подход. Собирая во Внутреннем Храме схемы образов на все случаи жизни, монахи невольно начинали все запоминать без видимых усилий.

Найссер «Познание и реальность».
Глава 7. Воображение и память


Воображение – тема, казавшаяся некогда слишком зыбкой, слишком менталистской и слишком незначительной для серьезного изучения, – стала сейчас модным объектом когнитивных исследований, насчитывающих уже много важных открытий и повторных открытий. Была многократно подтверждена эффективность образов как мнемотехнических средств; установлено, что воображение и восприятие могут вступать в конфликт друг с другом, по крайней мере в определенных условиях; операции сканирования или изменения ориентации образов осуществляются, как было показано, в определенные и доступные измерению интервалы времени. Интенсивно исследовались эйдетические образы, характерные для некоторых детей, и были написаны книги о людях с замечательными способностями к образному запоминанию.

Полученные результаты объяснялись в основном в терминах линейной когнитивной модели, изображенной в огрубленном виде на рис. 1. Эта модель предполагает, что зрительный образ – это, в сущности, сформировавшийся необычным способом «перцепт». Считается, что, хотя перцепты, как правило, являются завершением цепи операций по переработке информации, в начале которой находится стимул, они могут быть получены также и в отсутствие такового. С помощью памяти можно вызвать поток процессов где-то в середине перцептивной системы (вместо того чтобы запустить его, воздействовав на рецепторы), и в конечном счете он достигнет того места, где находится сознание. Когда это случается, мы, согласно модели, констатируем наличие умственного образа. Если воспользоваться терминологией прошлого века, то образы представляют собой не что иное, как «ощущения центрального происхождения».


Рис. 1. Модель восприятия, основанная на теории внутренней переработки информации

На самом деле существует два варианта этой теории, спор между сторонниками которых сводится к вопросу о том, можно ли считать, что поток переработки завершается, когда достигается уровень сознания. Некоторые психологи полагают, что можно манипулировать образом, изучать его и перерабатывать и на каких-то последующих стадиях, как если бы он был картиной, которую реально разглядывает индивид. Это в определенном смысле согласуется с интроспекцией, поскольку мы действительно как будто бы рассматриваем наши образы. В то же время философский аспект такого подхода имеет целый ряд слабых мест: приходится постулировать существование нового перцептивного механизма, осуществляющего это рассматривание. Понимая эту трудность, другие теоретики склоняются к мысли, что вся переработка осуществляется где-то за кадром, а сознательный образ не более чем эпифеноменальный след уже выполненной работы.

Оба варианта линейной теории сталкиваются с трудностями при объяснении того, почему образы и перцепты обычно не смешиваются друг с другом. Почему индивид знает, имеет ли содержание его сознания в данный момент своим источником внешний стимул или нет? Действительно, мы почти всегда в состоянии дать себе в этом отчет, по крайней мере когда не спим. Хотя эксперимент Перки часто приводится в качестве доказательства того, что перцепты и образы трудно различимы, однако при его проведении было допущено много серьезных ошибок, и он фактически не был никем воспроизведен. Повседневный опыт свидетельствует об обратном: восприятие объекта и его образное представление действительно имеют нечто общее, однако они тем не менее явно различны.

В этой главе будет предложен такой подход к указанной проблеме, который непосредственно вытекает из понимания восприятия, изложенного в предыдущих главах. Воображение не есть восприятие, но образы действительно представляют собой дериваты перцептивной активности. Конкретно они представляют собой предвосхищающие фазы этой активности, схемы, которые воспринимающий вычленил из перцептивного цикла для других целей. Воображение не смешивается обычно с восприятием, потому что последнее предполагает непрерывный сбор новой информации. Только когда этот процесс прерван или отсрочен, могут появиться образы. Поскольку это происходит неизбежно и регулярно во время локомоций, когнитивные карты являются наиболее широко используемым и наименее спорным видом умственных образов.

Образы как перцептивные предвосхищения

На практике понятие воображение определяется посредством перечисления довольно случайного набора операций, включающего собственно интроспекцию, отчеты других людей об их интроспективных наблюдениях, а также множество более или менее объективных экспериментальных процедур. Предлагаемая гипотеза рассчитана на объяснение не только экспериментальных результатов, но и многих интроспективных феноменов. Я полагаю, что переживание наличия образа представляет собой внутренний аспект готовности к восприятию воображаемого объекта и что различия между людьми в природе и качестве их образов отражают различие информации, к сбору которой они подготовились. Некоторые люди находят естественным утверждать, что они «видят» свои образы, другие же полностью отвергают такую терминологию. Трудно сказать, насколько эти индивидуальные различия связаны со случайным выбором метафоры и насколько они отражают реальные различия зрительных перцептивных механизмов. Если, однако, образы суть примеры перцептивной готовности, следует, конечно, ожидать различий в точности, объеме и детальности предвосхищаемой в них информации.

Воображение и зрение коренным образом отличаются друг от друга. Когнитивные карты и схемы объектов, которые проявляются как образы, когда они выступают самостоятельно, смешиваются с актами локомоции и восприятия, если они возникают в процессе уже осуществляющейся активности. Они являются лишь компонентами перцептивного цикла, но не всем циклом и не его объектом. Когда же они возникают отдельно от всего остального, то переживаемое нами представляет собой воображение, а не видение. Каждому приходилось переживать подобное, каким бы именем он ни называл это и какому бы уровню структурности и детальности ни соответствовало переживаемое. Образы не являются воспроизведениями или копиями ранее сформированных перцептов, поскольку восприятие по своей сути не сводится в первую очередь к получению перцептов. Образы – это не картинки в голове, а планы сбора информации из потенциально доступного окружения.

С этой точки зрения люди не являются единственными существами, наделенными воображением. Каждый организм, способный предвосхищать организацию объектов в окружающей его среде, имеет когнитивную карту; каждый, кто может приготовиться к сбору информации, специфицирующей некоторый объект, способен представить себе этот объект. Воображением, следовательно, наделены очень многие виды животных, а также самые маленькие дети. Наделены им, однако, и взрослые, обладающие речью люди, и их интроспективные отчеты ставят перед рассматриваемой гипотезой две проблемы. Первую проблему создает сам факт существования интроспекции: если образы суть предвосхищения, а не картины, то что же происходит, когда мы их описываем? Отложим ответ на этот вопрос до следующей главы, которая будет целиком посвящена языку и его использованию. Другая проблема более актуальна и, возможно, уже волнует читателя. Каждый знает на основе своего собственного опыта, что мы способны воображать вещи, которых на самом деле не ожидаем. Само слово «воображаемые» говорит о том, что образы представляют собой нечто иное, чем реалистическое предвосхищение будущего. Как это следует понимать?

Когда кто-нибудь описывает умственный образ, он в соответствии с нашей гипотезой не говорит о вещи, которая существует в каком-то отдаленном и туманном уголке мозга; он говорит о принадлежащей реальному миру вещи, которая может быть актуально или потенциально воспринята. Это не означает, разумеется, что она должна быть реальной. По своей природе предвосхищения относятся скорее к вещам, которые еще только могут появиться, чем к вещам, существование которых уже установлено. Более того, нет никаких оснований для того, чтобы имеющий образ индивид верил, что соответствующий объект имеется где-то за углом или что он вообще когда-либо предстанет перед ним. Чтобы вообразить то, что, как вы знаете, не является реальностью, вам необходимо только отделить чисто зрительную готовность увидеть от общих представлений о том, что может реально случиться, и включить ее в схему другого вида. Если у вас возник образ единорога, стоящего у вас за плечом, хотя вы убеждены в том, что единорог – это сугубо мифическое животное, – это значит, что вы приготовились к сбору зрительной информации, которая открылась бы вам в единороге, несмотря на полное понимание того, что все эти приготовления напрасны. Я не знаю, способны ли к таким реорганизациям схем животные; во всяком случае, детям требуется много времени для овладения этим умением. Взрослым, однако, это дается как будто довольно легко. Согласно предлагаемой здесь гипотезе, даже противоречащие фактам образы все-таки представляют собой потенциально полезные предвосхищения. Если бы единорог каким-либо образом материализовался за спиной человека, вообразившего себе его, этот человек увидел бы его легче и быстрее, чем если бы он вообразил себе что-нибудь другое. Экспериментальные данные, подтверждающие это утверждение, будут приведены ниже.

В некотором смысле в создании образа единорога участвуют два одновременных и противоречащих друг другу предвосхищения: увидеть можно и увидеть нельзя. Если первое из них формируется зрительными схемами, то второе поддерживается более глубокими и менее лабильными когнитивными системами. Они не обязательно должны противоречить друг другу; зрительные схемы обычно включены в другие и частично управляются ими. Мы можем произвольно вызывать у себя образы вещей по причинам, которые могут иметь мало или вообще ничего общего с нашим воспринимаемым окружением. Иногда такие причины достаточно очевидны; экспериментатор может специально попросить нас вызвать в воображении образ, потому что именно этого требует его исследование. Часто, однако, мы почти или совсем не можем объяснить причины, почему это пришло нам на ум. Умственные образы нередко символизируют предвосхищения или желания, являющиеся подсознательными или бессознательными в фрейдовском понимании этих терминов. Эти символические процессы, однако, не будут здесь рассматриваться; меня в настоящее время больше интересует природа воображения, а не его, цель.

Способность делить, выделять и манипулировать предвосхищениями чрезвычайно важна. Она является, на мой взгляд, одной из наиболее фундаментальных операций среди всех так называемых высших психических процессов. Воображение – это лишь один пример; в следующей главе я постараюсь показать, что другим примером является язык. Как происходит это выделение? Возможны самые разные способы, большинство из которых даются нам – и требуются от нас – практикой и культурой, в рамках которой мы развиваемся. Высшие психические процессы – это прежде всего социальные феномены, ставшие возможными благодаря когнитивным орудиям и характерным ситуациям, сложившимся в ходе истории. Умственные образы, однако, представляют собой, по крайней мере частично, исключение из этого правила. Выделение образов из непосредственного контекста с неизбежностью происходит хотя бы в одной ситуации, с которой мы все хорошо знакомы, – речь идет о локомоции.

В главе 6 подчеркивалось, что когнитивные карты – это, в сущности, ориентировочные схемы, аналогичные по функции менее широким схемам, делающим возможным восприятие объектов. Тем не менее между ними существует одно важное различие. Последовательные фазы перцептивного цикла сменяют друг друга быстро, часто за доли секунды. Для восприятия требуется сравнительно небольшое время; предвосхищения, саккадические движения и фиксации взгляда, на которые и приходится это время, действительно кратки. Локомоция же, напротив, дело медленное. Продолжительные периоды, во время которых движущийся индивид предвосхищает места и предметы, отсутствующие пока в поле зрения, неизбежны. Это означает, что он часто сохраняет схемы, совершенно неадекватные его непосредственному окружению или чему-нибудь, что ему приходится в данный момент делать. В этих условиях, должно быть, становится вполне естественным все большее использование выделенных ориентировочных схем. Вследствие этого существует значительное согласие в отношении того, что такое когнитивные карты, гораздо большее, чем в отношении образов в узком смысле слова. Другой, побочный, результат этой ситуации состоит в том, что каждый может пользоваться ориентировочными схемами для иных целей, нежели локомоция, по крайней мере после того, как ему укажут на такую возможность. Эта возможность лежит в основе древнейшего и наиболее эффективного мнемонического приема.

Метод локусов

Любое животное, способное найти нужное ему место в окружающем мире, демонстрирует ipso facto эффективную и гибкую память. В каждый момент своего путешествия оно предвосхищает отсутствующую в этот момент информацию на основе сформировавшейся когда-то ранее когнитивной карты. Эта ориентировочная схема в каждый момент путешествия животного претерпевает определенные изменения, которые неминуемо проявятся при следующем использовании схемы. Такая способность имеет важнейшее значение для приспособительного поведения как человека, так и крысы или шимпанзе, однако мы знаем о ней удивительно мало. Как формируются когнитивные карты? Какого рода информацию включают они на различных стадиях своего развития? Как они изменяются под влиянием опыта? При каких условиях они забываются? Какого рода сходство приводит к смешению ориентировочных схем, относящихся к различному окружению? В отсутствие соответствующих экспериментальных данных на большинство из поставленных вопросов можно ответить лишь в самом общем виде.

Очевидно, нетрудно добавить новую информацию к когнитивной карте, когда мы воспринимаем изменения в среде, видя, например, что мост закрыт по причине ремонта или что кошка уснула на диване. Такая информация чрезвычайно устойчива и легко припоминается, хотя степень ее детальности сильно варьирует от случая к случаю и от человека к человеку. (Отчасти такая вариация просто отражает различия в том, сколько информации было получено во время восприятия.) Очень важно, что информацию можно добавлять в когнитивные карты даже на основе устного сообщения об изменении ситуации, то есть в отсутствие собственного восприятия. Мы можем изменять перцептивные предвосхищения и планы наших путешествий на основе одной только вербальной информации. Изменения, вносимые таким образом, не эквивалентны изменениям, возникающим в результате непосредственного восприятия, поскольку мы не были вовлечены в перцептивный цикл взаимодействия с самими объектами. Тем не менее эти изменения также могут быть весьма значительными и устойчивыми.

Когнитивные карты могут забываться до некоторой степени; иными словами, они утрачивают со временем какие-то свои детали. Забывание в этом смысле является, однако, менее сильным, чем можно было бы ожидать; мы с радостью обнаруживаем, что много лет спустя можем снова найти дорогу в некогда знакомой местности. Забывание, которое все-таки имеет место, затрагивает скорее незначительные детали включенных схем, нежели общую структуру. Так по крайней мере можно было бы предположить по аналогии с вербальным материалом: как показывают исследования, содержание предложения или рассказа в целом сохраняется в памяти значительно дольше, чем конкретные слова, входящие в их состав.

Большинство ошибок, встречающихся при использовании когнитивных карт, обусловлены, видимо, не столько чистым «забыванием», сколько ошибками смешения или интерференции. Нередко у нас формируется более одной когнитивной карты данной части среды. В последний раз, например, мост, возможно, был открыт для движения, а кошка сидела на ковре. Для адекватного воспоминания в таких условиях требуется знать, какая именно когнитивная карта соответствует данному моменту – иными словами, какая из них сформировалась позднее. Если ни одна из сохранившихся характеристик когнитивных карт не указывает на их относительный возраст (что часто случается по прошествии значительного периода времени), могут произойти ошибки. Поиск дороги и припоминание, таким образом, больше всего подвержены ошибкам в тех случаях, когда соответствующие ситуации часто менялись в прошлом (подобно местонахождению кошки), и меньше всего – в случае сравнительно стабильных ситуаций (например, местонахождения зданий).

Тот факт, что когнитивные карты относительно устойчивы во времени и тем не менее легко поддаются модификациям, делает их удобными мнемоническими средствами. Метод локусов, изобретенный в древности греками, основывается именно на этих свойствах. Прежде всего необходимо ознакомиться с последовательностью каких-либо примечательных мест (локусов), расположенных вдоль некоторого маршрута. (Для древних в качестве такового часто служила прогулка по обширному храму с многочисленными нишами и статуями; сейчас для этой цели удобнее использовать территорию университетского городка.) Заучив такую когнитивную карту, можно пользоваться ею снова и снова как мнемоническим средством. Для того чтобы запомнить какой-то случайный список предметов, вы должны просто последовательно зрительно представить их себе находящимися в определенных вами заранее и следующих друг за другом вдоль маршрута локусах. Чтобы вспомнить список, потребуется лишь мысленно повторить путь; каждый предмет из списка будет спокойно дожидаться на том месте, где вы его поместили.

Нет сомнений в эффективности этого метода. Он позволяет запомнить список любой длины за один раз при условии предварительного формирования когнитивной карты с достаточно отчетливыми локусами. Этот метод годится для всех, даже для людей, которые вначале утверждают, что у них вообще никогда не бывает никаких образов. После многих демонстраций этого метода в аудиториях я еще не нашел ни одного, студента, неспособного воспользоваться им. Несколько лет назад группа моих студентов подготовила и прочитала курс по памяти и воображению в местной средней школе; каждый школьник оказался в состоянии понять и применить метод локусов.

Универсальную эффективность этой мнемонической системы легко объяснить. Имеющийся у нас образ объекта в конкретном месте представляет собой просто-напросто готовность к сбору информации, специфицирующей объект, в тот момент, когда мы окажемся в нужном месте. Каждый, кому знакома некоторая местность, имеет когнитивную карту, включающую схемы многих индивидуальных локусов, и способен предвосхитить, что он увидит последовательно в любом из этих мест. Каждый, кто способен изменить когнитивную карту на основе вербальной информации и дать позднее вербальное описание того, что он готов увидеть, может воспользоваться методом локусов для организации и воспроизведения случайных списков.

Ассоциации, воображение и память

Существуют и другие способы использования образов для запоминания вещей. В экспериментальной процедуре, называющейся «Метод парных ассоциаций», испытуемый заучивает большое число пар слов (например, «акула – колыбель») до тех пор, пока он не окажется в состоянии вспомнить второй член любой пары в ответ на предъявление первого. Список из 20 таких пар приходится повторять много раз, если заучивать его обычным способом. Заучивание происходит гораздо быстрее, если просить испытуемого формировать умственные образы каждой пары, отображающие взаимодействие ее членов: например, зрительно представить себе акулу в колыбели или грызущую колыбель. Метод не будет «работать», если два объекта просто представлены один рядом с другим; они обязательно должны находиться во взаимодействии. Более того, он неэффективен в тех случаях, когда пара состоит из абстрактных слов типа «справедливость» или «категория»; слова должны быть конкретными.

Такие мнемонические приемы основаны на схемах объектов, так же как метод локусов базируется на ориентировочных схемах. Восприятие, подобно локомоции, является циклической активностью, включающей в себя фазы предвосхищения и сбора информации. Любая отсрочка между предвосхищением и сбором вызывает состояние нереализованной перцептивной готовности, внутренним аспектом которой является умственный образ. Сформировать у себя образ акулы в колыбели – значит приготовиться к рассматриванию акулы в колыбели, приготовиться к получению информации, которую могло бы предоставить столь невероятное зрелище.

Важно отметить, что настоящей акуле в настоящей колыбели будет соответствовать другая информация, чем просто одной акуле. Вертикальные перегородки будут частично закрывать ее тело, хотя легкие движения головы воспринимающего могут вернуть эти участки тела в поле зрения. Когда два объекта находятся в тесной пространственной связи, перцептивный цикл развертывается совершенно иначе, чем это произошло бы, если бы каждый был виден по отдельности. Следовательно, наша схема данного объекта оказывается модифицированной, когда мы предвосхищаем возможность увидеть ее в каком-то конкретном контексте. Мы все ежедневно осуществляем такие модификации. Тот факт, что я, например, оставил свою любимую трубку в пепельнице в гостиной, означает, что в мои ближайшие планы поисков трубки входило, помимо прочего, намерение посмотреть на («около», «в») пепельницу. Когда я сейчас пытаюсь вспомнить, где я мог ее оставить, моя схема трубки отражает эти перцептивные планы, то есть возникает образ трубки в пепельнице. Если у меня только одна трубка и если я терял ее только один раз, то, вероятно, можно считать, что я не могу не вспомнить, где она.

Часто, разумеется, мне это не удается. Этот метод может быть эффективным только в том случае, если в момент припоминания вызывается к жизни адекватная схема: моей трубки в данной пепельнице или акулы в колыбели, а не акулы с рекламы к кинофильму «Челюсти». Что же позволяет отличить правильную схему в ситуации, когда существует много схем? Часто этому способствует дополнительный контекст (более широкие схемы) – например, если я вспомню, как курил трубку, разговаривая с женой в сумерках. Кроме того, обычно легко отличить недавно сформировавшуюся схему, может быть, потому, что внутренний контекст этой схемы – лежащие в ее основе установки, планы, чувства – еще сохраняется в тот момент, когда пытаешься вспомнить. Если такая информация отсутствует, скорее всего, вспомнить что-либо не удастся. Возможно, именно поэтому профессиональные мнемонисты советуют пользоваться не тривиальными, а как можно более экзотическими, необычными образами. Хотя некоторые недавно проведенные эксперименты не подтвердили преимущества необычных образов в качестве мнемонических средств, я отношусь скептически к этим результатам. В таких экспериментах используются, как правило, наивные испытуемые, для которых уже сама экспериментальная ситуация создавала уникальный контекст; кроме того, у них проверялось обычно не отсроченное воспроизведение, а непосредственное.

Развиваемая здесь интерпретация роли образов как мнемонических средств объясняет, почему запоминаемые объекты должны взаимодействовать в воображении, а не просто присутствовать один наряду с другим. В используемом здесь смысле два объекта взаимодействуют в том случае, если от их пространственной взаимосвязи зависит, как они выглядят или как мы их увидим. Лучше представить себе зрительно акулу в колыбели, чем просто рядом с ней, потому что только первая связь изменит нашу схему восприятия акулы. Эта гипотеза объясняет также, почему ассоциируемые слова должны быть конкретными, а не абстрактными. Точнее говоря, в ней содержится определение конкретного, пригодное для этой задачи. Слово конкретно, если, и только если, оно обозначает нечто такое, что может быть воспринято, иными словами, нечто, обеспечивающее такую сенсорную информацию, которая может быть предвосхищена. (Разумеется, можно воспользоваться образной мнемоникой и для запоминания абстрактных слов, если мы сумеем связать их с конкретными; например, запомнить пару «справедливость – категория», зрительно представив себе, скажем, окровавленного кота, сидящего на весах. [Английское слово «category» («категорию») разделено автором на две части «cat» – кот и «gory» – окровавленный. – Прим. пер.])

Схема по самой своей природе может представлять вещи, временно скрытые от зрения. Хотя ваше пальто может, например, висеть в шкафу, вы в состоянии частично предвосхитить информацию, которую вы получите, подойдя к шкафу и открыв дверцу. Таким образом, вещи, находящиеся внутри или позади других вещей, можно представить точно так же, как вещи, взаимодействие которых открыто взору. Если бы образы были мысленными картинами, это было бы невозможно; никакая обыкновенная картина не в состоянии показать закрытые объекты. Если же, однако, они суть предвосхищения, нельзя ограничивать их тем, что можно увидеть только с данной точки наблюдения. Отсюда следует, что память получит дополнительную помощь, если вообразить скрытые, не допускающие графического изображения связи между двумя вещами и представить себе эти связи в виде некоторой картины. Нэнси Керр и я смогли показать несколько лет назад, что это справедливо. Хотя в интроспективных отчетах наших испытуемых отмечалось, что образы скрытых предметов были не такими «яркими» или «хорошими», как другие образы, они тем не менее оказывались не менее эффективными средствами запоминания.

Сознательное использование умственных образов это только один способ запоминания вещей, однако принципы, посредством которых я пытался объяснить его, имеют достаточно общий характер. Соблазнительно думать, что они могут быть положены в основу законченной теории памяти. В такой теории повторное предъявление одного и того же материала представляло бы собой некоторую регулярность событий, которую следует обнаружить, а не способ упрочения индивидуального следа памяти. Поскольку схемы не исчезают, их использование (независимо от того, будут ли они выделены из перцептивного цикла или нет) должно лежать в основе воспоминания; забывание будет происходить всякий раз, когда данный стимул оказывается не настолько специфичен, чтобы специфицировать схему. С учетом нескольких дополнительных гипотез (потребуется, например, оговорить специфические особенности вербальных схем, чтобы объяснить лабораторные феномены кратковременной памяти) эта концепция могла бы, вероятно, оказаться пригодной для объяснения многих известных экспериментальных фактов: эффектов контекста, специфичности кодирования, проактивного торможения, кластеризации категорий и т. п. Тем не менее я не поддамся этому соблазну. Никакой теории памяти в настоящей книге предложено не будет.

Дело в том, что у нас практически нет сколько-нибудь систематизированных знаний о памяти, как она проявляется в повседневной жизни. Почти все феномены, которые должна объяснить современная теория, имеют в высшей степени искусственный характер: воспроизведение списков бессмысленных слогов, опознание условных изображений, входивших в состав некоторого множества и предъявлявшихся ранее испытуемому, и т. д. Бартлетт много лет назад указал на эту проблему, однако его предложение просить испытуемых пересказывать тексты объемом около страницы, прочитанные им несколько дней назад, было почти столь же нереалистическим. Современные необартлеттианцы снова предлагают своим испытуемым воспроизводить короткие тексты, однако как бы изобретательны ни были их методы, они не могут изменить того факта, что в реальной жизни ни один нормальный человек не станет по своей воле это делать. (Люди действительно читают книги, в этом нет сомнений, но психологи редко интересовались тем, что эти люди узнают в результате этого занятия. Актеры запоминают роли, но делают они это не с помощью методов, изучаемых в таких экспериментах.) Сейчас вновь возник интерес к тому, как формируются мнемонические навыки у детей, но он сосредоточен главным образом на искусственных задачах, предполагающих использование весьма специфических стратегий. Межкультурные исследования отчетливо показали, что эти стратегии являются в какой-то мере побочным продуктом принятого в нашем обществе формального образования, однако мы все еще не знаем, как они формируются и почему. Более важно то, что у нас почти нет систематической информации о том, как человек запоминает события, свидетелем которых он оказался (хотя в последнее время появилось несколько исследований, выполненных на достаточно современном уровне 4), встреченных им людей, сообщения, которые он должен передать, или даже то, где он оставил свою трубку. До тех пор пока мы не будем знать больше о памяти в том естественном контексте, где она обычно формируется и функционирует, всякое теоретизирование на этот счет будет преждевременным.

Осязание и вкус

До сих пор обсуждение образов и памяти было сосредоточено на зрительных образах и зрительных предвосхищениях. Это вполне правомерно, поскольку зрительные образы чаще всего изучались и являются наиболее распространенными мнемоническими средствами. Тем не менее не будут излишни несколько замечаний, относящихся к другим сенсорным модальностям.

Много информации относительно окружающей нас среды, которую мы получаем с помощью зрения, мы можем получить и посредством гаптического чувства. О многих свойствах близких предметов, в том числе об их расположении, мы можем узнать, трогая и ощупывая их. Поскольку такого рода информацию можно предвосхитить, она может быть включена в когнитивные карты и образы. Я не хочу сказать, что гаптическая информация каким-то образом перекодируется в зрительную форму; речь идет о том, что схемы направляют обследование одновременно в нескольких модальностях, формируя релевантные предвосхищения для каждой из них. Разумеется, мы определяем местонахождение вещей в. первую очередь с помощью зрения, поскольку оно обеспечивает наиболее доступную и точную информацию о пространственных отношениях. Однако только, благодаря рукам мы в состоянии определить состав, текстуру и вес предмета, а также его реакцию на прикосновение и давление. Все эти свойства, можно представить в виде образов независимо от их сенсорного происхождения. Наши перцептивные предвосхищения имеют настолько интегральный характер, что вещи могут выглядеть тяжелыми, или твердыми, или грубыми (хотя точная информация об этих свойствах обеспечивается только через прикосновение); в равной мере предмет может показаться нам на ощупь шириной в дюйм (хотя эксперименты показали, что в случае конфликта ощущений разных модальностей решающее значение в оценке размера и положения принадлежит зрению). Восприятие объектов и событий – это фундаментальный процесс, при котором используется любая доступная информация.

Из сказанного, видимо, следует, что, хотя когнитивные карты и являются разновидностью образов, они не обязательно должны быть визуальными. У слепых также могут быть ориентировочные схемы; они должны их иметь, чтобы быть в состоянии передвигаться. Они, безусловно, обладают и образами отдельных объектов, то есть умеют предвосхищать ту информацию, которую они получат при гаптическом обследовании этих объектов. Отсюда следует, что они должны уметь пользоваться умственными образами в качестве вспомогательных средств ассоциативного запоминания, так же как это делают зрячие. Недавно проведенные исследования слепых от рождения людей показывают, что дело обстоит именно так.

Прежде чем оставить эту тему, я коротко остановлюсь на мнемонической роли еще одной сенсорной системы – вкусовом чувстве. Вполне вероятно, что вкус более пассивное чувство по сравнению со зрением или осязанием. Как только какое-то вещество попадает в рот, вкусовая информация остается, видимо, неизменной, что бы ни делал индивид. Несмотря на возможность выработать у себя тонкие вкусовые предвосхищения (хороший повар знает, каковы на вкус будут некоторые ингредиенты в новой комбинации), вкусовой опыт не слишком доступен манипулированию. Этим можно объяснить особенно сильное ощущение знакомости вкуса еды, которую вы пробовали много лет назад, а также приписываемую вкусовым ощущениям способность вызывать целый поток воспоминаний. Поскольку зрение зависит от направляемых схемой исследовательских действий, нам редко удается дважды одинаково увидеть один и тот же предмет. Если вторая зрительная встреча с предметом происходит через длительное время после первой, релевантные схемы почти несомненно успевают измениться, а это значит, что мы по-иному будем смотреть на предмет и соберем о нем по крайней мере слегка отличающуюся информацию. Так как вкусовая информация воспринимается более пассивно, два далеко отставленные во времени опробования того же самого вещества могут дать почти тождественные результаты и, таким образом, вызвать исключительно яркое впечатление узнавания.

Манипулирование образом

Если образы суть предвосхищения, они должны облегчать последующее восприятие. Перцептивная готовность – это не скромный побочный продукт визуализации, это ее суть. Иметь перцептивную установку в отношении чего-либо – это значит иметь образ. Чем точнее этот образ предвосхищает ожидаемую информацию, тем более эффективной будет установка. Это часто удавалось показать; особенно впечатляющий эксперимент был недавно проведен Майклом Познером и его сотрудниками. Испытуемый, только что увидевший предъявленную букву, скажем А, определит другую А как ту же самую букву быстрее, если она предстанет перед ним точно в таком же виде, как раньше, и медленнее, если она будет предъявлена, например, не как прописная буква, а как строчная. Аналогичное облегчение имеет место даже тогда, когда испытуемому не показывают, а просто говорят о том, какой будет буква, так что он имеет возможность представить ее себе заранее.

Познер объясняет эти и аналогичные результаты, постулируя существование когнитивной структуры, которую он называет «зрительным кодом» буквы. Буквы опознаются путем соотнесения с такими кодами, и соответствующая предварительная экспозиция может привести тот или иной код в состояние готовности. Понятия «код» и «схема» имеют, очевидно, много общего, и различить их в такого рода экспериментах, видимо, довольно трудно. Преимущество схемы состоит в том, что это понятие легко распространяется на ситуации естественного, непрерывного зрения, при котором воспринимающий сам активно ищет информацию на протяжении некоторого времени. Собственно говоря, это понятие и было введено в целях описания такого активного восприятия. Код, напротив, представляется пассивным устройством для узнавания; он и его обладатель могут только терпеливо ждать, когда появится стимул соответствующей конфигурации. Я подозреваю, что частные особенности кодов, установленные в экспериментах с измерением времени реакции – их латентный период, организация в виде последовательных или параллельных структур, – окажутся специфическими, не допускающими генерализации характеристиками.

Если образы суть предвосхищающие схемы, то они должны сопровождаться предвосхищающим поведением. В частности, не удивительно будет, если окажется, что люди осуществляют движения глаз, соответствующие сбору информации о воображаемых объектах и событиях. Это предположение нелегко проверить на обычных образах, поскольку движения глаз, сопровождающие разглядывание большинства вещей, не имеют определенного характера. Разглядывая стул, человек может сначала фиксировать взгляд на сиденьи, затем сканировать спинку, потом посмотреть по очереди на ножки и осуществить много других зрительных исследовательских движений. Даже в тех случаях, когда существует естественная схема сканирования, человек, хорошо умеющий вызывать у себя образы, совсем не обязательно будет следовать ей. Хотя он и готов в каком-то смысле увидеть объект, он отчетливо. знает, что объект не появится. Какое именно предвосхищение будет осуществлять контроль за движениями его глаз, будет зависеть от многих факторов: его общих планов и намерений, опыта переживания противоречащих фактам образов, доминирования какой-либо одной конкретной схемы сканирования данного объекта или события и т. п. Экспериментально установлено, что люди, представляющие закономерно происходящие движения, характерные, например, для игры в настольный теннис, действительно склонны осуществлять ожидаемые в такой ситуации движения глаз. То же относится и к спящим, как это можно было бы ожидать. Хотя, очевидно, имеются и другие детерминанты быстрых движений глаз во время сновидений (они были зафиксированы у новорожденных, у декортицированных кошек и у слепых от рождения индивидов), иногда удавалось показать, что эти движения соответствуют образному содержанию сновидения. Дело, разумеется, обстоит не так, что спящий сначала видит воображаемый объект и лишь затем начинает двигать глазами, чтобы исследовать его. У него возникает предвосхищение, что он увидит нечто, он планирует посмотреть на это, а потом реализует свой план в той мере, в какой это ему удается.

Эти рассуждения позволяют понять, почему образы иногда интерферируют с восприятием, и наоборот. Визуализировать что-то одно и при этом смотреть на что-то другое так же трудно, как смотреть на две вещи одновременно, а это, как мы отметили в главе 5, может быть очень сложной задачей. Такого рода интерференция была впервые продемонстрирована Бруксом, показавшим, что испытуемые с трудом могут осуществить визуально направляемую реакцию, если они в то же время описывают по памяти визуальную форму, а также манипулировать умственным образом, если им приходится при этом давать непрерывный отчет о направлении движения стимула. Эти данные были многократно подтверждены. Были получены также некоторые данные (не совсем, впрочем, бесспорные), показывающие, что направленная зрительная активность интерферирует с использованием зрительных образов в качестве мнемонических средств. Подобные результаты обычно интерпретируются таким образом, что воображение отчасти опирается на те же «механизмы», что и восприятие. Предлагаемая автором гипотеза позволяет уточнить эту интерпретацию. Восприятие представляет собой циклическую активность, включающую в себя фазу предвосхищения; а воображение – это только предвосхищение.

Гипотеза предвосхищения объясняет еще один интересный экспериментальный результат. Косслин 4 измерил, насколько быстро люди могут давать отчет о мельчайших деталях воображаемого объекта; он обнаружил, что время ответов меньше, если воображаемые объекты большие или близкие. Он интерпретирует свои результаты таким образом, что большой умственный образ, в сущности, подобен большой (и, следовательно, легко исследуемой) картине, в то время как маленький образ подобен маленькому изображению, которое необходимо увеличить, прежде чем им пользоваться. Это отнюдь не единственно возможная интерпретация. Мне кажется, что планы рассматривания отдаленных и маленьких объектов обязательно должны отличаться от планов для больших и близкорасположенных объектов. Поиск мелких деталей совместим с планами последнего типа, а не с планами первого типа. Испытуемые, от которых требуется вообразить мелкие детали в процессе визуализации удаленного или уменьшенного объекта, находятся, в сущности, в ситуации интерференции, подобной той, которую создавал в своих экспериментах Брукс.

Прежде чем закончить эту главу, нам предстоит рассмотреть еще одну, последнюю и, может быть, наиболее оригинальную, группу исследований воображения. Речь идет об исследованиях Шепарда, Купери их сотрудников, изучавших вращение образов. В первом из этих исследований испытуемым показывали два изображения геометрических объектов и спрашивали, изображен ли на них один и тот же объект. Объекты часто бывали различно ориентированы на плоскости, так что испытуемому приходилось мысленно поворачивать один из них для того, чтобы определить, тождествен ли он другому. Время реакции оказалось линейно зависящим от степени необходимого вращения: чем больше различие в ориентации объектов, тем медленнее реакция. Испытуемые, очевидно, осуществляли мысленное вращение образов с постоянной скоростью.

В последующих исследованиях этот процесс мысленного вращения образов выявлялся иначе. Стимулом в них служила заглавная буква (или конкретный, но бессмысленный контур), которая была заранее известна испытуемому. В каждой пробе от испытуемого требовалось определить только, был ли стимул предъявлен в нормальном виде или в виде своего зеркального отражения; определить это было трудно, так как стимул мог быть предъявлен в любой ориентации от 0 до 360 градусов. В начале каждой пробы испытуемый формирует образ нормальной формы и начинает мысленно вращать его с постоянной скоростью; затем в непредсказуемый момент предъявляется реальная форма. Оказывается, что время решения зависит оттого, насколько реальная ориентация внезапно предъявленной формы отличается от ориентации вращаемого умственного образа в тот же момент.

Чтобы понять эти результаты, рассмотрим, как воспринимаются реально вращающиеся объекты. Предположим, например, что мы хотим разглядеть лицо акробата в тот момент, когда он делает сальто. Для этого необходима схема, собирающая информацию о скорости и направлении вращения акробата, а также направляющая сбор информации, относящейся к той позиции, в которой окажется его голова в следующий момент. Любой наблюдатель, способный успешно выполнить это, сможет также представить это движение, попросту активизировав предвосхищающую схему в отсутствие акробата. Его образ в этом случае будет представлять собой готовность к сбору некоторой информации, относящейся к данной части движущегося тела. Именно эту готовность и демонстрируют эксперименты: быстрее всего испытуемые собирают информацию, когда стимул имеет ориентацию, совпадающую с ориентацией образа. Как пишет Купер, «во время мысленного вращения внутренний процесс проходит через ряд последовательных состояний, в каждом из которых испытуемый особенно готов к предъявлению конкретного внешнего объекта, имеющего определенную ориентацию».

Мне менее понятно, почему вращение образа во время этого ожидания должно происходить столь медленно и с такой постоянной скоростью, как это показали данные эксперименты. Обычно мы перемещаем образы куда и как угодно, невзирая на реальные расстояния. Мне требуется не больше времени для того, чтобы представить себе дом, который я некогда видел в Англии, чем дом в Нью-Йорке. Возможно, постоянство темпа следует связывать с необходимостью удержания образа даже тогда, когда он претерпевает изменение: эта буква или этот объект должны быть повернуты в новое положение. Будущие исследования, возможно, прояснят эту проблему.

Комментариев нет: